домашние задания». Он явно не отдавал себе отчёта, что всех ещё больше напрягает своими внезапными появлениями, не говоря уже о призывах: «Ну же, давайте, поторопитесь!»

Через час и двадцать минут после внезапного объявления Черчиллем сборов к срочному отъезду «кавалькада машин, стонущих от перегрузки раздутыми чемоданами», отчалила от дворца и потянулась к горам в направлении на Севастополь{700}. Там и сям, однако остались валяться кучи не поместившихся в чемоданы вещей, среди них – дорогие сигары, зажигалки и даже серебряный портсигар премьер-министра. Впрочем, не исключено, что их ещё раньше растащила на сувениры не лишённая ловкости рук советская прислуга{701}.

В 17:30 отбыл последний лимузин, и вся процессия потянулась от Чёрного моря в долгий обратный путь через горы. Выдающееся достижение – сборы за восемьдесят минут – не избавило англичан от горечи символического поражения: как вскоре стало известно Саре, они-таки оказались последней по времени отъезда из Ялты делегацией. Рузвельты, Гарриманы и иже с ними выехали на целый час раньше, строго по расписанию, составленному по воле и тщательно продуманному плану Рузвельта. У американцев, правда, тоже приключилась одна незадача: в «паккарде» с адмиралом Лехи и доктором Брюэнном потёк бензопровод – и салон наполнился ядовитыми парами, из-за чего двум этим уважаемым людям пришлось всю дорогу до Севастополя мёрзнуть в темноте с открытыми окнами{702}. Тем временем, по меткому замечанию наблюдательной Сары, «Сталин просто исчез, как джинн, будто его и не было». Советская власть выпотрошила из скудных закромов своей разорённой родины всё необходимое для восстановления подобия былой роскоши заброшенной царской летней игрушки, но через считанные часы после подписания коммюнике «Ялта осталась покинутой всеми, кроме тех, кому предстояло там прибираться после гулянки»{703}.

«Прибираться» остались три министра иностранных дел со своими переводчиками и секретарями. В Ливадии они вносили последние правки в протокол и прочие документы конференции, после чего передавали их тексты по радио в свои столицы. Американцы делали это транзитом через «Катоктин», поскольку связь с Вашингтоном имелась только по цепочке судовых радистов. После того, как было передано последнее предложение, Фриман Мэтьюз обратился к Стеттиниусу со словами:

– Господин госсекретарь, наше последнее сообщение отправлено. Можно отрубить связь с кораблем?

– Да, – ответил Стеттиниус. Мэтьюз завершил сеанс связи, а вместе с ним официально и всю Ялтинскую конференцию{704}.

Проходя в самый последний раз через величественное фойе Ливадийского дворца, три министра впечатлялись гулким эхо своих шагов по мрамору, и тут нечто привлекло внимание Молотова. На глаза ему попалось одно из лимонных деревьев, оперативно доставленных в Ялту после того, как советские слухачи зафиксировали исходящие от ряда западных гостей, включая Сару Черчилль, сетования на то, что икру с коктейлями неплохо было бы подавать с лимонными дольками. Плодов на том лимонном дереве оставалось в достатке, и было бы кощунством дать этим фруктам пропасть. Вот Молотов и предложил Эду Стеттиниусу и Энтони Идену не стесняться, а срезать себе по ветке с гроздьями лимонов на память – вместо лавровых или оливковых – и увезти с собою на родину. Кто-то тут же, дабы не утруждать министров, нашёл нож и срезал каждому по ветви. Но лимонов на дереве и после одаривания министров иностранных дел оставалось в достатке, а потому ветвями с плодами лимонного дерева следом одарили и всех оставшихся членов союзнических делегаций, а в горшке в итоге остался стоять лишь голый ствол, живо напоминая воткнутое в землю копье. После этого они распрощались до следующего свидания в Лондоне через три месяца – и разъехались с кислыми лимонами на руках, будто не понимая всей иронии такого исхода, которая очень скоро даст о себе знать со всею очевидностью{705}.

До Севастополя Уинстон и Сара добрались уже ближе к ночи. Три часа они ехали по серпантину вдоль побережья и через «серые и несокрушимые» в сумеречном свете горы, преодолевая перевалы и кружа по уступам известняковых скал{706}. «Какое же всё-таки облегчение сбагрить с себя всю эту паршивость, – ворчал премьер-министр, а Сара и лорд Моран всю дорогу его выслушивали, думая поначалу, что под «паршивостью» и прочими ругательными эпитетами Уинстон подразумевает итоги конференции, но он имел в виду другое. – Как же здорово будет вернуться к английской провизии после всех этих молочных поросят и прочих холодных жирностей их кухни!»{707}

На подъезде к высшей точке они остановились и вышли из машины полюбоваться на прощание крымскими видами. Но тут Сару поразила не панорама внизу, а то, что она увидела у себя над головой: отвесная стена взметнулась перед ними на полтораста метров ввысь, даже будто с обратным уклоном и «настолько прямая, что, казалось, это великан склонился над ними, насупив брови». Сразу за перевалом между горными вершинами они начали плавный спуск по альпийским лугам нагорья – «яйлы» на языке крымских татар. Вдоль обочин снова в полный рост выстроились через каждую сотню метров красноармейцы – и исправно отдавали честь проезжающему мимо них премьер-министру. На подъезде к Севастополю им попалась какая-то деревушка. Хотя было уже совершенно темно, и как следует разглядеть проезжающую машину селяне не могли, все они дружно оглашали окрестности приветствиями в адрес следующего мимо них Черчилля{708}.

Наконец показались огни «Франконии», причудливо отражённые в водах бухты. Бывший океанский лайнер компании Cunard хотя и был переоборудован под военный транспорт, но и в этом скромном качестве смотрелся чудом техники на фоне руин строений середины XIX века, в которые обратила Севастополь война. По соседству с «Франконией» был пришвартован и «Катоктин». На борту его Рузвельт ужинал стейком, пока часть его свиты, включая Анну, Кэти и Аверелла, сошла на берег послушать устроенный в честь гостей концерт военно-духового оркестра Черноморского флота{709}. Репертуар был самый что ни на есть эклектичный – от матросских песен до русских народных, от соло на баяне до «Голубого Дуная» Штрауса. – И даже ноты американского хита Ирвинга Берлина “This Is the Army, Mr. Jones”[82] оркестранты где-то раздобыли{710}. Концерт дали в Севастопольском театре[83], здание которого было отстроено одним из первых и всего за пару месяцев.

Сара, прибывшая в Севастополь позже американцев, на этот концерт не рвалась вовсе. После того, как она ступила на палубу «Франконии», убедить её сойти обратно на сушу было бы трудно. После крымской недели их судно производило «просто ошеломляющее впечатление». Она всего-то и успела, что взойти по трапу и за «три коротких минуты» добраться до каюты, а уже чувствовал себя так, будто «покинула тусклый, сумрачный мир и попала в нежные объятия цивилизации». Она определенно «не ожидала ничего подобного». У неё теперь даже язык не поворачивался называть «каютой» своё обитое плюшем «будто номер-люкс для новобрачных» и по-домашнему уютное пристанище на борту корабля, – да ещё и со всеми полузабытыми удобствами в придачу. Вскоре стюардесса принесла мартини и горячие сэндвичи с цыпленком из местного ресторана. В конце коридора имелась парикмахерская. «Всё это казалось, – как бы повернее сформулировать, – малость нереальным? – вопрошала Сара в письме Клементине. – В свете близости той реальности, что снаружи, за бортом»{711}.

Для сглаживания встряски от перехода из мира выживания на грани голодной смерти в мир роскоши Уинстон решил задержаться на палубе. Стоя на солоноватом февральском воздухе, он молча взирал на простирающийся за палубным ограждением город{712}. Сара вскоре присоединилась к отцу и вслед